Во Вроцлаве я ни разу не ложился спать раньше трех утра. Иногда я не ложился вовсе, чаще где-то после четырех-пяти, но раньше трех — никогда. Лично для меня это самый богемный город Европы. Я знаю, что ошибаюсь, но ничего не могу с этим поделать. «Вроцлав — это город людей, склонных к риску», — объяснил мне однажды легендарный Мирек Сп., а он в этом разбирается. Такое впечатление, что этот немецкий город должен находиться заметно восточнее. Такое впечатление, что он не немецкий. Такое впечатление, что это впечатление верное.

Многих моих знакомых просто воротит от слова «Европа». Что за скучный, самодовольный, вылизанный и — как это у нас говорят? — сытый отросток евразийского материка! Какое ужасное зомбоидное благосостояние! Какая упорядоченность! Какая либерастическая гниль!

Других (а порой и тех же самых моих знакомых) аж выворачивает от слова «Украина». Что за дремучий заповедник посткоммунистической ограниченности и беспомощности! Какой безнадежно запущенный совок, который даже и не собирается уходить в прошлое! Какая тотальная подавленность и бесхозяйственная халявность, какая ненависть к себе и остальному миру, сколько говна в головах и окружающем ландшафте!

Так вот: как первым, так и вторым я советую увидеть Вроцлав. Потому что это место, где происходит диффузия: овосточивание Запада, озападнение Востока. Вроцлав — идеальное место для смешения миров.

«Европа» боится «Украины». «Украина» ненавидит «Европу». Но если они где-то все же встречаются, из этого выходит Вроцлав. Из этого мог бы выйти Львов, но он далеко на востоке.

Вообще-то здесь нет ничего удивительного: ведь Вроцлав, начиная с послевоенных времен, и является Львовом-2, то есть Украиной, переселенной в опустевшие немецкие каменные дома. Новые жители послевоенного Вроцлава возили тачками глину с берегов Одры и тащили ее в свои дома — порой на третий или даже четвертый этаж. «Зачем?» — спрашивали их старожилы. «Будем лепить печи», — отвечали новые жители.

«Но в ваших домах есть немецкое центральное отопление, — не удовлетворялись ответом старожилы. — Зачем вам печи?» — «А спать на чем?» — удивлялись их тупости новые жители.

В этом печном переселении, то бишь исходе, сосредоточено так много украинскости и восточности, что город склонных к риску людей не может не склонять к рискованным выводам.

И первый из них такой: «На самом деле тем львовянам рассказали о реке. Они воспользовались исторической возможностью и сбежали от мертвой реки к живой. Со всеми ее мостами, островами, фонарями и ресторанами на воде».[1]

А еще один такой: «Все, что им досталось в результате Второго мирового катаклизма — это Одра вместо Полтвы. Так что они, на самом деле, получили Европу — ту, которую принято считать сердцевинной и настоящей. Ту, которая прежде всего — плеск воды».[2]

Одра во Вроцлаве является формирующим фактором — ее женственный изгиб с востока на запад обеспечивает центру города совершенную немецко-мещанскую структуру с Рыночной площадью в середине и сетью ремесленных улиц вокруг. Другим градообразующим фактором является «Каламбур» — не театр, а питейное заведение, или, выражаясь более по-украински, арт-кафе. Его все называют «Каламбур», как и театр, но на самом деле оно — «Под каламбуром». В каламбурских подвалах (январь 2006 года) мы с музыкантами группы Karbido распивали самогон, записывали «Самогон» и, перебегая каждое утро в подземную студию с улицы Вензенной (то есть Тюремной) на Кузьничу (Кузнецкую), я пытался вспоминать, куплет за куплетом, слова «Зеленої ліщиноньки».

Кафе «Каламбур» во Вроцлаве. Источник: visitwroclaw.eu

Но вообще-то я не об этом. В «Каламбуре» я обычно заказываю не пиво, а коньяк. Самый лучший ротовой запах после коньяка, а самый худший — после пива, особенно если его жадно пить в течение четырех-пяти часов, не переставая при этом курить. Коньяки в «Каламбуре» исключительно болгарские, то есть по сути не коньяки, а бренди. Что такое коньяки, я узнал в городе Коньяк, Франция, где меня приучали потреблять их на завтрак — правда, смешивая со швепсом.

А в «Каламбуре» я просиживал ночи как минимум до трех утра и однажды, когда около четырех бармен налил мне еще одну (-надцатую и предпоследнюю, за счет заведения), я с благодарностью к своей жизни и к миру подумал вот о чем.

Этого мира я уже, черт побери, малость в жизни понюхал. И несколько ночей назад я сидел в как будто бы похожем арт-кафе в Коньяке; это была ночь с субботы на воскресенье, и все потягивали лучшие коньяки мира со швепсом и без, и общество было вполне сексапильно, но все шло как-то тягомотно, или даже тягомутно, с такой стерильной натянутостью, что даже Малеча не выдержала, бросилась к стоявшему там пианино и забабахала, точнее, замоцартила на нем «Турецкий марш» с таким рвением, словно она только что из Измира. Это вызвало некоторое оживление среди нас и вокруг, но вскоре все снова затянулось той же пеленой скучноватой исчерпанности, поэтому мы с Малечей отправились на выход, и тут все разошлись едва ли не вслед за нами, трезвые и организованные.

И так оно всегда бывает в Европе. А как оно бывает в Украине?

Об эту пору остаются еще какие-то остатки пьяноты, быдлоты, лысые головы, плоские лица, жопастые блондинки; водка льется, обслуга ругается, шансон лезет в душу — и ты думаешь, как бы всему этому положить конец одним нажатием на спусковой крючок. (Здесь, конечно, смайл. Без паники — мы не стреляемся.)

И только во Вроцлаве все бывает так, как мне и нравится. А «Каламбур» — это пространство, в котором сгустилась идеальная Европа, та, что «между Востоком и Западом», их золотое сечение — анархическая, артистичная, альтернативная, веселая и по-вроцлавски рискованно молодая. Поэтому в четыре часа утра ты мысленно благодаришь (Кого?) за все, что имеешь здесь и сейчас, за эту лазейку в невозможное, и выдыхая во все стороны коньячное амбре, вылетаешь на улицу Кузьничу вслед за тем маленьким чудовищем, которое весь вечер жадно пило пиво, курило без остановки и хрипло на все заведение смеялось.

Перевод Андрея Щетникова

[1]См. «Как рыбы в воде: 29 речных песен» из книги «Дьявол скрывается в сыре».
[2]Именно так.