Среди сотен прочитанных мною книг вряд ли найдутся хотя бы две-три недочитанные: обычно , если книга мне не нравится, я понимаю это с первых строк и просто не продолжаю чтение, так что никакая сила не заставит меня вернуться к неудобоваримому тексту. И все же некоторые книги я так и не дочитал. Не потому, что не хотел, а потому, что не смог.

Одна из них — это сборник рассказов польскоязычной израильской писательницы Иды Финк , который я много лет назад приобрел в Варшаве. Я до сих пор хочу его дочитать. И до сих пор не могу.

Ида Финк , 1985. Источник: Википедия

Ида Финк — одна из моих любимых писательниц. Мне хорошо знакома география ее жизни и творчества , поскольку приходилось бывать и в ее родном Збараже, и во Львове, где она училась, и в Холоне, где прошла почти вся ее послевоенная жизнь, и в Яд Вашем, где работала, и в Рамат-Авиве, район на севере Тель-Авива, основанный в 1950-х годах после наплыва иммигрантов из Восточной Европы где умерла. Я мало у кого встречал такую ​​прозрачность и легкость письма , такую ​​ясность прозы, точность образов, такую ​​интимную интонацию и выверенный подбор ситуаций. Все это как глоток чистой воды — но не в знойный день, а в спокойный осенний вечер.

Только вот истории ее — про Холокост.

Причем не про тот Холокост , который мы все себе представляем — Холокост концентрационных лагерей и команд «Стреляй!» на площадях и в оврагах. Это рассказы про повседневность Холокоста. Про тягучую повседневность безысходности и зла. Это прозрачность серого — пусть на небе даже ни облачка и ярко светит солнце. Это глоток чистой воды, которой захлебываешься.

И эта повседневность оказалась для меня страшнее , нежели описания жизни и смерти в концлагерях. Концлагерь — это экстремальная ситуация , это конец. От финала не ожидаешь обыденности, обыденность конца — это смерть. Неслучайно, видимо, лучшие книги о концлагерях написали авторы, которые сумели сохранить в этих нечеловеческих условиях саркастическое отношение к ситуации и даже черный юмор жадных до жизни людей, — например, поляк Тадеуш Боровский или литовец Балис Сруога. Кроме того , в концлагере палач, даже пусть наделенный человеческими чертами, — всегда остается палачом. А жертва, даже если она ради выживания предает товарищей, — всегда остается жертвой. Ведь палач останется на этом свете, а жертве, какие бы усилия она ни прилагала, придется перейти в иной.

Однако Ида Финк изображает повседневность героизма , равнодушия и предательства в совершенно других цветах.

Знаете , когда я прервал чтение? Когда в одном из рассказов мальчик — конечно же, еврейский мальчик — помогает полиции в гетто. Он обманом уговаривает свою старую учительницу прийти в центр города, на место сбора фактически уже приговоренных к смерти.

Учительница живет на окраине , комендант не хочет тратить на нее бензин и посылать солдат. Ему нужно, чтобы старушка пришла сама. И мальчик — который, наверное, и сам погибнет через несколько недель или месяцев — добивается своего, рассказывая, будто комендант хочет договориться с ней об уроках французского языка. Учительница надевает лучшее платье и идет на казнь. Мальчик торжествует. (А может, он все-таки остался жив и также прочитал этот рассказ — один из немногих, кто выжил в Холокосте, седовласый ветеран. Интересно, вспоминает ли он свою учительницу или она для него растворилась в темноте городка, где происходят события рассказов Иди Финк? В тумане Збаража — ведь именно здесь она идет на центральную площадь…)

В этом месте я остановился , поскольку осознал, что если продолжу, то потеряю веру в человечность, а мне еще рано ее терять. Я также осознал, что вернусь к чтению этой книги тогда, когда уже не буду бояться шрамов, которые неизбежно оставит на моем сердце каждый из ее рассказов. Но я обязательно дочитаю, клянусь. Я выполню свой долг перед каждым, кто взывает ко мне из тишины и темноты этих страниц.

Перевод Валерия Бутевича